Для меня Париж – это город, стоящий на реке. Мосты на Сене… Без них невозможно представить этот город. Каждый мост живет своей самостоятельной жизнью. На мосту Искусств вечером собираются Парижане всяких разных мастей, расстилают на нем покрывала, просто газеты и начинаются вечерние посиделки. Празднуют встречи, расставания, дни рождения, знакомятся…

Есть в Париже места, по которым хочется проходить бесконечное количество раз. Наш путь на левый берег всегда проходил через мост Луи Филиппа и мост Святого Луи, чтобы можно было посмотреть на «Белый город». А сквер на площади Вож с его четырьмя фонтанами всегда хорош летом; перед закатом солнца он становится пустынен, и слышно, как вода журчит в фонтанах и переливается жидким жемчугом.

Между площадью Вож и площадью Бастилии находится бульвар Бомарше. По воскресеньям на нем открывается потрясающий рынок, на котором можно купить морепродукты, начиная с целой меч-рыбы, кончая омарами, устрицами и другими ракушками, овощи и фрукты всяческие. Продавцы дивно орут, призывая народ. Клубнику засовывают прямо в рот, и, что уж совершенно не понятно, сдачу сдают до сантима.

В Париже ощущаешь, что вся наша европейская цивилизация берёт свое начало в Средиземноморье. Лувр, термы Клюни, арена Лютеции, Бурдель, солнце, крипты под Нотр-Дам… Очень странное ощущение, когда идешь и знаешь, что под этими камнями лежит римская дорога, по которой ходили римские легионеры…

Как нельзя Париж представить себе без мостов, так же и невозможно его представить без балконов с цветами и плющем. Безлюдные днем, к вечеру они начинают заселяться людьми. В воскресенье на них появляются шезлонги, а в них люди с газетами, маленькие столики с вином и фруктами…

Самые симпатичные бары находятся в стороне от туристических маршрутов, там пьют в основном пиво и пастис. Мой любимый бар на Риволи, рядом с метро Сен Пол. Пастис, вообще-то, муть в прямом смысле этого слова. Так что я обходился баккарди.

Самое интересное в Париже – просто жить, ходить по улицам, в книжные магазины, например в «Монну Лизу». Заходишь туда и каждый раз роешься там часа полтора в развалах. Интересно наблюдать за жизнью клошаров, как добропорядочные офисные мальчики в белых рубашках и галстуках тащат им утром вино. Ходить на рынок по воскресеньям. А в музеи не с экскурсией, а когда тебе хочется, смотреть того, кого тебе хочется сегодня. Слушать, как по утрам в Сен-Жермен Ласеруа репетируют органисты, а поздно вечером зайти в Сен Жерве с бокового входа на молчаливую молитву.

Наши города всегда мне казались малость широковатыми, они чуть-чуть больше, чем нужно. Даже старые московские улочки. Очень хотелось пожить в городе, который более соразмерен человеку. Когда ты идешь не по улице, а между домами и можно рукой провести по камню, из которого он сделан, а не по крашеной штукатурке или по бетону. Париж именно такой город. Очень много старого камня, очень много зелени и очень много улыбающихся людей. Район Маре с системой внутренних дворов, которые одновременно являются садиками, художественными галереями, кафе, где стены XIII–XIV веков соединены арками, и внутри целого квартала можно бродить часами. Завораживающая пространственная комбинация архитектуры малых форм, а рядом Люксембургский сад, сад Тюэльри – пространство, сопоставимое только с московской ВДНХ. Всё в одном городе: арена Лютеции, термы Клюни и Эйфелева башня с эспланадой от Военной Академии до дворца Шайо.

Париж – место удивительное. Во-первых, сразу происходит переоценка почти всех ценностей. Например, «рухнуло» величие фигуры Родена. Весь его огромный помпезный музей оставляет тягостное впечатление. Обилие парковой скульптуры, которая совершенно не выносит открытого пространства, текучесть формы при импрессионистической лепке… Совершенно всё разваливается, растекается. Этакий набор конечностей, торсов и т. п., которые не объединены общей пластической скульптурной идеей. С одинаковым вниманием и неряшливостью лепятся голова, складки одежды, руки, ноги… Ну хоть где-нибудь, что-нибудь пропусти… Глаз скользит по форме, по «рытой» ее поверхности, ему негде задержаться, он с нее «соскальзывает». Вся скульптура фронтальная. Даже «Граждане Кале», одна из лучших его работ, имеет всего две-три точки обзора, и те с фронтальной стороны, а ведь многофигурная композиция… Полное равнодушие к большому объему и безразличие к поверхности, абсолютное пренебрежение к материалу. Чтобы вырубить работу 30×30×30 берется блок 120×120×120, где-то сбоку рубится форма, все остальное остается. Мало того, что форма «ватная», так еще и «остатки» мешают. Такое ощущение, что есть желание удивить других, а вот внутреннего убеждения и чувства я не нахожу.

Бурдель потрясающий, просто ошеломляет: такая внутренняя сила и простота. Я не говорю уже о владении и понимании материала. Бронза. Чувствуешь ее внутреннее напряжение и силу, мурашки по спине бегут. Какой-то архаикой от него тянет, не сиюминутностью, как у Родена. Кажется, что ему всё равно было в чем работать, мог бы литься и из пластика: не убавилось бы и не прибавилось. Эту форму хочется обходить, обволакивать, путешествовать по ней, она требует, поворачивает тебя вокруг нее самой, глаз не может оторваться от поверхности. Гениальный скульптор.

Был я у Оскара Рабина и жены его Валентины Крапивницкой. Занятные старички такие, в быту симпатичные. Подарил я Оскару каталог свой. Он его внимательнейшим образом просмотрел. Понравился. Потом показал мне штук двадцать своих работ, я, в общем-то, не рассчитывал на это. Мастерская хорошая, потолки высоченные, антресоль естественно, окна высотой метра три, растения комнатные, на стол поставил закусочку: семга, ветчина, мясо вяленое тончайшей нарезки. Выпили по рюмочке. В общем-то, конечно, не Лианозовский барак, это уж точно. Наверное, было из-за чего сыр-бор городить… Выставки там бульдозерные устраивать… Милые старички… Подарил мне на прощание два каталога своих. Странноватое ощущение осталось. Сидит в центре Парижа человек в хорошей даже по европейским меркам мастерской и пишет картинки про тамбовских волков, российскую тоску, колючую проволоку и «антисемитскую» водку. А ведь тридцать лет в Париже.

Настоящих художников не так много, как кажется. Огромен Лувр, но жемчужин не так уж и много и они сразу бросаются в глаза. Веласкеса, наверное, можно включить в любую самую экзотическую экспозицию, но виден он будет сразу же, как и Дега, и Ван Эйк. Вообще, искусство перестает быть таковым, как только оно становится способом зарабатывания денег. Стоить оно может сколь угодно дорого, но это не способ заработка, а способ познания мира, себя.