Сижу в чисто вымытой мастерской, с удовольствием созерцаю идеальный порядок, который заведомо обречен на недолгую жизнь. Баночки отдельно, тубы с краской отдельно; кисти, флейцы, мастихины – все сияет и поблескивает… Хорошо.
Думаю: «Полгода ничего делать не буду. К карандашу не прикоснусь. Листик бумаги не потрогаю. Устал. Буду отдыхать… Заслужил…»
Тут звонит любимая тетушка: «Тебе бабушкина швейная машинка не нужна?» Думаю: «Дореволюционный Singer – вещь старинная цены немалой, красоты неземной, патина времени, бабушкины руки… Конечно, нужна!»
И вот тетя со швейной машинкой у меня в мастерской. Сидим, пьем коньяк, смотрю на снятый со станины Singer, ему лет сто, наверное. Станину тетя на дачу к себе отвезла, столешницей покрыла – получилась вещь модная, почти artnuvo. Жаль, конечно, ну хоть так. А машинка, хоть и хромая, красоты офигительной, совершенство формы, цвет черный с позолотой под столетним флером времени…
Поставил ее на видное место, чтобы любоваться и тешить свое эстетическое чувство, да бабушку вспоминать. Кстати, была она белошвейкой и до самых преклонных лет «формировала» торсы театральным дамам и оперным певицам. Это, конечно, хлеб, но главное – богемная среда, в которой
бабушку мою боготворили, ведь от нее зависело многое, и тайн она хранила немало…
Вторая моя бабушка тоже шила, ее этому ремеслу еще в женской гимназии обучили. А вот швейная машинка у нее была немецкая трофейная, электрическая. Дизайн ее уже тогда вызывал во мне восхищение, подобных и теперь не встретишь.
И вот стоит у меня в мастерской этот старый покалеченный Singer, я продолжаю заслуженно бездельничать, и только боковое зрение постоянно за нее цепляется. День она стоит, два, я кофе в чистоте попиваю, хорошо… А что, если порисую столь красивую вещь, ведь интересно… Сделал пару рисунков, стал ее с пространством соизмерять…
Тут приезжает ко мне жена, на тетин подарок полюбоваться. Татьяна Алексеевна, профи, помимо красоты она в предмете еще и толк понимает. И уже через неделю стоял у меня в мастерской еще один трофейный Phoenix, но уже со станиной, с деревянным колпаком, в полном рабочем состоянии. Этот антиквариат она высмотрела в какой-то лавчонке на Преображенском рынке, отмыла в меру и феникс возродился, хотя и не из пепла. Поставили машинку в правильное место. Ощущение дивное. Она, оказывается, такое чудное пространство создает; прозрачное кружево теней от узора станины ложится на стену как мантильские кружева. В мастерской образовалось пространство с нашим веком никак не связанное, уводящее в такие времена, когда наших бабушек еще и не было…
Прошло немного времени и на день рождения Андрюша Бисти с Аленой дарят мне еще один эксклюзивный экземпляр. Мистика какая-то…
Смотрю на них и думаю: сколько поколений женщин днями и ночами склонялись над ними, сколько ткани прошло через их руки, скольких детей они родили, сколько пеленок, штанишек и рубашечек было прошито этими человеческими изобретениями. Этих женщин уже нет давно, и детей их нет, но живы внуки и внучки. Все они расползлись по свету, у них профессии такие, о существовании которых их прабабки и не подозревали.
И вот вместо того, чтобы отдыхать и бездельничать, как я всем обещал, затянули меня эти швейные машинки в такой мир, из которого крайне сложно мне было выбраться.
И потянулись ниточки от этих машинок к тем временам, когда еще не было этой мастерской, а была «жизнь на девятом этаже». Ниточки, булавочки, лоскутки, манекены.… Из этих нехитрых вещей таинственным образом складывался магический калейдоскоп другой вселенной. И стали откуда-то появляться старинные ножницы, кованные на наковальне с клеймом мастера, и булавочницы в оправе из резной слоновой кости, чугунные утюги угольные с дырочками по ободку днища.
И ниточки эти незаметно протянулись к Пенелопе с ее ткацким станком и покрывалом, которое она днем ткала, а ночью распускала; и к Мойрам, плетущим нити судеб человеческих, над которыми даже Боги не властны;
и к девочкам-модисткам Дега и Ренуара; и к пряхам Веласкеса.
И оказалось, что все они у меня в мастерской поселились, и все заняты своим извечным делом – плетением ткани жизни, и ткань эта ткется с тех самых времен, когда еще ни фараонов, ни царей и императоров, ни генеральных секретарей и в помине не было. Что плетение это продолжается, не смотря на войны и революции, засухи и оттепели, снегопады и наводнения.
И проходя по улочкам Парижа и Вены, ты видишь в витринах тысячи вещей, сделанных руками мастериц, и что вовсе не массовое производство определяет лицо жизни, а все те же женские руки, которые с ниткой, иголкой и ножницами кроят и сшивают ткань, делают эту жизнь жизнью, а не существованием…
«Род проходит и род приходит, а Земля пребывает во веки веков…Все реки текут в море, но море не переполняется, к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь. Все вещи в труде; не может человек пересказать всего; не насытится око зрением; не наполнится ухо слушанием. Что было, то и будет и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем…»
И вряд ли можно сказать точнее, чем у Экклезиаста, про эту непрерывную ткань времени и про то место, которое в ней занимает швея.
Швея и время… Ткань времени… Я думаю, у каждого мужчины была и есть своя швея. Это не профессия, не образ жизни. Это бытие. Моя швея, Татьяна Алексеевна, всегда со мной. Хочу я этого или не хочу, это было, есть и будет; и не я, наверное, распорядился этим. Как Довлатов писал: «Любовь – это для молодежи, для военнослужащих и спортсменов… А тут все гораздо сложнее. Тут уже не любовь, а судьба…»
