Впервые я попал в Петербург в возрасте вполне сознательном, лет в 18–20. В те времена я уже точно знал, что меня интересует, а что нет. К примеру, я считал, что не было  для русского искусства человека вреднее, чем господин Стасов и его последователи. Вреднее, пожалуй, только Владимир Ильич, да Иосиф Виссарионович.

Не интересовали меня передвижники с их псевдо любовью к народности и грязноватой живописи, с «прямолинейным» посредственным рисованием. О Гончаровой, Лентулове, Бурлюке, Машкове, Петрове-Водкине, Борисове-Мусатове мы тогда только слышали, а посмотреть-то не давали…

Поэтому в Ленинград я ехал на неделю целенаправленно – посмотреть Эрмитаж и Русский музей, ежели удастся.  Дело было зимой и города я тогда вообще не видел… К десяти утра, еще темно было,  я топал в музей, а возвращался оттуда уже затемно. Зато был Эрмитаж с Эльгрековскими «Петром и Павлом»,  Рембрандтовским залом, коллекцией импрессионистов. В Русский я тоже попал, но вынес оттуда только Серебрякову.

Петербург на долгие годы оставался для меня только городом музеев. Города как такового в моей голове не существовало. Почему это все там оказалось, как складывались все эти коллекции? Все это до поры до времени было для меня тайной.

Много позже, уже после знакомства с Парижем, завеса моего невежества начала рассеиваться. Сейчас я думаю, может, судьба правильно распорядилась, отправив меня сначала в Париж, а уже потом в Петербург. Влюбившись в Париж, в его быт, культуру, музеи, кафе, мосты, улицы, платаны, осознав его как один из крупнейших культурных центров Европы и Мира, только тогда я смог понять, что такое Петербург, какое место он занимает не только в России, но и в мире, что значит он лично для меня и для всей нашей культуры. Я стал лучше понимать, кто мы такие есть, что мы потеряли с Великой Октябрьской революцией, что утраты эти невосполнимы.

Только истоптав Лувр и Дорсе вдоль и поперек можно правильно оценить коллекцию Эрмитажа, что это не просто хороший музей, а один из крупнейших музеев мира, даже не смотря на варварскую распродажу шедевров, устроенную Сталиным. Те тридцать Тицианов, Веласкесов, Рембрандтов, Рубенсов, Ван Дейков, Леонардо собственно и явились основой американского всемирно известного Метрополитен музея. Но ведь еще и осталось, и сколько… Он и сейчас покруче Лувра будет, а тогда…

Сердце разрывается от мысли: чего всех нас, меня, страну лишили эти не сильно образованные ребята. На самом деле все должно происходить вовремя. Человек должен видеть воочию какие-то вещи в раннем возрасте; он должен расти вместе с Возрождением, импрессионистами; только тогда для него не будет шоком и тайной знакомство с Пикассо, Браком, Леже; тогда понятна будет ему история с Дюшановским писсуаром; и он самостоятельно сможет разобраться, так ли велик Поллок и стоит ли сильно восхищаться Уорхолом; правда ли, что живопись умерла или это хитрые рассказки ребят, приторговывающих не сильно талантливыми художниками?

Нам всем сильно повезло, что Петербург не попал в ранг столичного города. Наверное, только поэтому у нас сохранилась эта дивная музыка камня, эти набережные, мосты, дворцы, доходные дома, Петергоф со Львиным фонтаном…

Исакий, Адмиралтейство, Стрелка с Биржей и ростральными колоннами, Английская набережная… А у нас на стрелке залудили эклектику, которая повыше Эйфелевой башни будет. Это все от того,  что, как Высоцкий писал, ребята нужных книжек в детстве не читали, о существовании Веласкеса узнали уже когда вполне воровать научились. Петр на московской стрелке – не Эйфелева башня в Париже и сравнивать их нельзя по простой причине: скульптура не может выполнять функцию архитектуры и соперничать они не могут. Нонсенс, не обсуждается даже. Молоток, которым гвозди забивают, не делают из алмазов… Часами гвозди не забивают… В церкви не устраивают дискотеку… Хотя, ежели вернуться на тридцать лет назад, то оно, конечно, и так можно. Ну, и результат налицо…

Сохранилась в Питере музыка города, камня, воды. Строили его по-настоящему образованные люди, которые не деньги любили, а этот город и свою работу, в чем толк и смысл знали, хотя и были по большей части иностранцами. Имена-то какие – Растрелли, Фальконе, Росси, Кваренги, Монферанн. Традиции аж от Ренессанса тянутся.

Питер – жемчужина Европы и Мира. Равновелик он Парижу, Праге, Вене, Мадриду. А в Америке, что в Северной, что в Южной, такого просто нету. Был у нас еще один город  равного значения, да две революции, одна социалистическая, другая криминальная, нивелировали его до уровня торговой палатки. Позор жутчайший… Перед всем миром стыдно…  И себя жалко и детей – своих, чужих и будущих. Есть сегодня Марсово поле и в Париже и в Питере, а в Москве Манежной площади уже нет…

Наверное, мне повезло, что я осознанно был в этом городе уже взрослым, за сорок… Я люблю этот город, я в нем жил на Васильевском, ходил по нему, ощущал связь времен, проводя рукой по камню домов, по мрамору скульптур Летнего сада, я дышал воздухом моря, который мне близок, я смотрел на корабли, заходящие в гавань… Все это мое: мосты, набережные, портальные краны, Зимний, Аничков мост, Мойка…

Он для меня не «колыбель революции», но точно колыбель отечественной культуры. Здесь в институте путей сообщения учился один из моих дедов, другой – до революции служил в Генштабе, здесь работал Головин, в этом городе зародились «Серебряный век» и «Мирискуссники», в нем пел Шаляпин, работал Товстоногов, в нем живут и работают мои друзья, художники, которых я уважаю и люблю. Латиф Казбеков, Лукка, Сажин Коля, Михайлов… Тут, в Питере, Юра Шевчук, которому я бесконечно благодарен за его «Черного пса…», за «Родину», да за все, что он сделал.

Я поеду в этот город еще и еще. Я очень хочу со своими друзьями, с Латифом полазать по крышам этого города, глотнуть вискаря, сидя на кирпичной трубе девятнадцатого века, и чтобы было это в июне, когда белые ночи. Они здесь совсем не такие, как у нас на Кольском; нежные и жемчужные, изнутри светятся и город весь светится внутренним светом. И еще хочу зимой ходить по набережным Мойки, потом заглянуть в какое-нибудь кафе. Тепло, кофе, коньяк, закурить, помолчать…